Благая весть катрены август. Благая весть! download

" и "Откровенный диалог о самом главном " с Игорем Михайловичем Даниловым, нас удивил факт присутствия в обеих передачах цветов - лилии , за заднем плане. Что скрывается за символизмом в обеих случаях украшать интерьер одинаковым видом цветов? Случайность? Мы попытались разобраться в этом вопросе, и нашли новое подтверждение нашим предположениям.

СИМВОЛ БЕЛЫХ ЛИЛИЙ.

Стоит отметить, что символ белой лилии занимает особое, сакральное значение в культурах И духовных традициях многих народов. Из дошедших до наших времён исторических памятников видно, что лилия была священным цветком в древнем Египте. Её изображение часто встречается в иероглифах и обозначает кратковременность жизни, свободу и надежду. Третья столица древнего Перского царства Сузы, перводится как город лилий, что говорит о значении символа для данной культуры. Лилия является также одним из центральных символов в мифах древней Греции, культах древнего Рима, в частности, посвященных богине весны - Флоре. В древнегерманских мифах бог грома Тор всегда изображался держащим молнию в правой руке, а скипетр, увенчанный лилией - в левой. В древних иудеев и христианской культуре лилия - символ чистоты духовных помыслов и благочестия. В православной иконографии лилия в основном связанна с Благовещеньем, где архангел Гавриил приходит к Марии с Благой Вестью , которая изображается в основном в виде ветки белоснежной лилии. Известно так же, что значения образов лилии и лотоса в мифологических системах востока и запада тесно переплетены, а иногда идентичны, что дополняет понимание глобальности этого символа для всего человечества во все времена. И всюду ключевыми значениями этого символа являются источник жизни, созидательная сила, божественная непорочность.

Кроме того,

Гавриил [греч. Γαβριήλ, Γαβριήλιος - муж Божий или сила Божия ], один из архангелов, составляющих 8-й чин ангельских сил. Скажем так, довольно интересно, носитель божественной силы и сила Божия.

Имена других архангелов:

Как можно заметить в значениях имён других Архангелов различные замечательные слова, а вот слово сила больше не встречается. (из статьи "Хранитель Бытия, часть вторая ").

Благая Весть архангела Гавриила или случайность? Съемочная группа отказалась прояснить ситуацию, с чем связаны особенности украшения интерьера. Мы же, в свою очередь, опустим данный символизм в копилку доказательств. Следите за нашими дальнейшими публикациями.

Подготовил Владимир Светлов.

Томас. Как, простите? Я, по-вашему, и был этим кем-то ? Который шел мимо разверстой могилы? С остекленевшим взглядом?

Филлипс. Я тогда вылезаю из ямы. Он же невозмутимо шагает через могилы и исчезает в соборе. Я решаю, что подожду, пока он оттуда выйдет. На душе у меня тяжело. Может, потому что я не вполне уверен, что это он.

Томас. Это не был я.

Филлипс. В любом случае, мне не хотелось следовать за ним в темноте. Церковные своды, когда они слышат шаги, откликаются - сами начинают говорить. Ночью ничего приятного в этом нет. Я должен подождать, сказал я себе. Охота работать у меня пропала. И возникло чувство антипатии к умершим - своего рода отчуждение. Итак, я рассматривал Святую Марию Редклиффскую в лунном свете, а она была тихой, и большой, и каменной… действовала, если хотите, успокаивающе. Я смотрел вверх, на башню, и не видел ничего примечательного. Само собой. Но потом вдруг волосы мои повлажнели от пота, и нательная рубаха - тоже. Высоко вверху, на колокольне, этот кто-то выбрался из окна на карниз… Стоял там, ни за что не держась, весь белый, и смотрел на Бристоль, как может смотреть сверху на спящий город воплощенное Зло.

Уильям. Это был Томас.

Филлипс. Именно. Насмотревшись вволю, он снова спустился вниз. И направился в мою сторону. Я это выдержал; только отступил на несколько шагов. Я его точно узнал. И пошел за ним. Видел, как он вскарабкался сюда по стене дома. Теперь он снова здесь… Хорошего вам сна. Я немного вспотел. Но это забудется.

(Уходит).

Уильям. Том - ты точно был наверху башни. Можешь не сомневаться.

Томас. Вероятно. Но сам я этого не помню. Между прочим, вчера я заставил Томаса Роули написать, что в Бристоле разразилась чума. Священники в церковных облачениях и мальчики-певчие ходят по улицам, воскуряют благовония и разбрызгивают святую воду. Многие мальчики от страха обмочили штаны. Возы с трупами громыхают по городу Преступников из работных домов принуждают выполнять обязанности могильщиков. Кто хочет убивать ради удовольствия, повсюду находит удобных жертв - осиротевших детей. Умерших кидают на телеги, словно мешки, и закапывают как попало, sine solemnitate. За одну ночь умирает больше тысячи человек. А высоко на башне стоит кто-то, смотрит вниз… и смеется.

Уильям. Я боюсь этого монаха Роули.

Томас. Значит, ты боишься меня.

Уильям. Нет, Томас. Я вижу, как ты сочиняешь стихи. Мне это чуждо. Меня с тобой нельзя сравнивать. Но я тебе предан, с тех пор как мы делили на двоих постель в Колстоне. Я знаю: Кэри, который спал с тобой до меня, нравится тебе больше. Он умнее. Ты говоришь, что он - твое второе "я".

Томас. Поэтому он и не может нравиться мне больше, чем ты. Он - часть меня самого. Но ум у него острее.

Уильям. Я буду молчать обо всем, как будто не знаю того, что в действительности о тебе узнал.

Томас. С тобой приятно иметь дело, Уильям. Ты помогаешь мне в моем восхождении. Тебе в голову пришла счастливая мысль: заговорить с мистером Кэткотом в Рэдклиффской церкви и спросить, слышал ли он уже, что я в этой самой церкви обнаружил старые пергаменты. Я подстриг себе волосы в цирюльне и через несколько дней принес ему тридцать строк из "Битвы при Гастингсе": "Где много лет стоял разрушенный храм Тора…"; а также отрывочные стансы из "Бристоуской трагедии", "Эпитафию Роберту Кэнингу", "Песню Аэлле" и "Желтый свиток". У него не нашлось более спешных дел, чем обсудить все это с Уильямом Барреттом, которому он в итоге и отдал рукописи, дабы тот использовал их в своем историческом сочинении.

Уильям. Ты хоть получил за это деньги?

Томас. Да, мои труды оплатили, дав мне несколько крон за два пергамента, которые я предварительно прокалил на огне и исписал пожелтевшими чернилами.

Уильям. Не понимаю, к чему все это.

Томас. Порой меня переполняют… фантазии. Грезы… Материальные массы всех царств теснят меня… и тогда я пускаюсь в странствие, скачу на красивых конях сквозь сверкающие или черные пространства, претерпеваю пытки, сам совершаю жестокости… Из-за какой-нибудь пылкой потребности у меня едва не лопается голова. Иногда одно-единственное слово буйно разрастается во мне, как сорняк. Я не могу не записать его, а оно тотчас нагружает меня печалью или тяжестью - жизнью. Мне уже доводилось странствовать по очень многим древним мостам, и подо мной катились болотные темные воды… Когда я стою в одиночестве посреди одного из гигантских вымышленных миров, очень утешительно знать, что ты со мной рядом. Ты пребываешь не там, где я, ты не переполнен и не стеснен, твоя доброта не требует никакого пространства. Ты дышишь спокойно; ты очень здоровый и скромный… и миловидный.

Уильям. Питер утешает тебя так же?

Томас. По-другому. Он хоть и похож на тебя, но другой. Он светловолосый, ты - темный.

(Поспешно обнимает Уильяма и соскакивает с кровати).

Уильям. Томас - ты простудишься.

Томас. Я должен писать. А ты спи. Между прочим, он через три дня останется у меня на ночь. Мы так договорились. Тебя я в тот вечер не жду. Запомни: ты в тот день не придешь. (Уильям не отвечает. Томас берет свечу, зажигает ею две другие, которые стоят на столе, и относит первую свечу обратно.) Вот номер "Бристольской газеты" от 1 октября, где Феликс Фарли опубликовал текст одного документа трехсотлетней давности - об освящении Эйвонского моста.

back

• Order:
• Duration: 2:56
• Updated: 25 Nov 2015
• views: 2627

● Слово Божье говорит: что все согрешили и лишены славы Божьей! Наказание за грех смерть то есть вечное отделение от Бога в аду в месте мучений и слез. Но в биб

Но этим мы уже подошли к еще иному, еще более глубокому смыслу благой вести. Благая весть есть весть о Богосыновстве человека или – что то же – о богочеловеческой основе человеческого существования . Мы оставляем пока еще в стороне значение в этой связи самой личности Иисуса Христа, ибо – в порядке не богословской теории, а нашего религиозного опыта, нашего живого познания – это значение само производно от общего смысла благой вести. Этот смысл, совершенно преображающий все наше жизнечувствие, все наше самосознание, состоит в том, что Бог есть наш родной «Отец» или – обращая это суждение – что наш истинный отец есть сам Бог . Это значит, что все мы, даже самые грешные и слабые из нас, по подлинному нашему происхождению – чада Божий, что мы «рождены свыше», «от Бога », что мы – как говорил апостол Павел афинянам словами эллинского поэта – «Его же рода есмы ». Это означает не только то, о чем мы уже говорили выше, именно что сама основа отношения человека к Богу есть отныне не страх перед грозным владыкой, а любовь и доверие к любящему отцу. В нашем современном быту понятие «отца» потеряло в значительной мере тот смысл, какой оно имело в древнем родовом быте и какой предполагается в евангельском символе Бога как нашего «Отца небесного». Бог как отец в этом древнем смысле есть больше, чем существо, в любви и покровительстве которого мы можем быть уверены. Кровная связь с отцом, с главой и воплощением семьи и рода, означает здесь, что Бог как отец есть внутренняя основа нашего собственного бытия – почва, на которой мы стоим, или, вернее, в которую погружены корни нашего собственного существа. Отныне дело обстоит не так, что онтологическая основа нашего человеческого существования есть двойственность, совершенная раздельность и инородность между Богом и человеком, лишь вторично преодолеваемая неким всегда внешним единением между ними; дело обстоит, напротив, так, что исконной основой отношения является здесь внутреннее сродство, единство, неразрывная связь между Богом и человеком. Покинутость, одиночество, бессилие человека есть не его естественное состояние, не выражение некоего исконного онтологического строя его бытия; оно, напротив, неестественно, противоестественно, означает насильственный разрыв того, что исконно едино и сопринадлежно; и оно, в сущности, только мнимо, означая бессильную и противоестественную попытку человека разорвать исконную, вечную связь. Нам не нужно искать Бога, нам не нужно принимать какие-либо особые меры, чтобы вне нас обрести опору для нашего существования. Напротив, мы не только искони связаны с Богом, но мы настолько органически нераздельно сплетены с Ним, что мы «есмы в Нем, и Он – в нас». Эта вечная и абсолютно прочная опора имманентно сращена с нами, сопринадлежит к самому нашему бытию. Само наше бытие покоится на нашем богосыновстве, само наше человеческое существование, как таковое, неотрывно укоренено в почве богочеловеческого бытия .

Это новое самосознание человека на основе благой вести не только дарует нам, как мы уже видели, абсолютно прочную обеспеченность нашего существования, заменяя чувство одиночества и вытекающее из него чувство страха и робкого упования радостным чувством покоя, спокойным сознанием нерасторжимой связи любви. Оно означает и нечто большее: полный переворот в самом первичном метафизическом жизнеощущении человека. Человек сознает себя самого «личностью » – тем несказанным, ни с чем не сравнимым, абсолютно ценным индивидуальным носителем жизни, мысли, мечты, упования, который есть само существо его бытия и который ему самому ценнее всего на свете, ибо все на свете имеет смысл и цену только в отношении этого средоточия моего бытия – моей личности. Но именно в этом моем качестве личности я непосредственно сознаю себя в мире бездомным скитальцем-изгнанником, ибо силы эмпирического мира как бы безличны, равнодушны ко мне как личности; и в составе мира я не есть абсолютное, незаменимое начало, а только одно из бесконечного множества тварных существ – ничтожная, несущественная, быстро преходящая частица мира. Если религиозное чувство есть вообще упование на то, что в этом моем трагическом положении я, как личность, могу найти себе покровителя и защитника в метафизической глубине бытия, то благая весть, как весть о богочеловеческой основе человеческого бытия, есть ни с чем не сравнимое радостное сознание, что я именно в качестве личности – в этом несказанном, ни с чем не сравнимом, единственном, незаменимом, абсолютно ценном моем существе – не одинок в бытии, а, напротив, сродни и нахожусь в неразрывной связи с самой Первоосновой бытия, – что моя личность есть не только «образ и подобие» самого Бога, но и обнаружение того, что «Бог дал нам от духа своего » – обнаружение некого божественного начала. Я, как личность, будучи одиноким в мире, не только не одинок в бытии – именно в измерении его глубины, его первосущества, – но являюсь в нем как бы воплощением этого его первосущества; то таинственное начало, в силу которого я есть личность, имеет для себя абсолютно прочную основу в самом священном Первоисточнике бытия, ибо есть в мире Его выражение. Бытие человека не ограничено тем, что он есть природное существо; именно в качестве личности он есть существо сверхприродное , родственное Богу и имеющее основой своего бытия самого Бога. В сущности, исторически из этого открытия, из этой благой вести родилось само понятие личности – само опознание человеком самого себя, своего внутреннего существа, как того несказанного высшего начала, которое мы называем личностью. Ни античный, ни ветхозаветный мир не знал, по крайней мере отчетливо, человека как личности ; эта идея внесена в мир м, благой вестью, принесенной Христом. Но, раз войдя в мир, это самосознание человека позднее потеряло память о своем происхождении и основании, и именно поэтому человек нового времени, сознавая себя личностью, стал ощущать свое трагическое одиночество в бытии. Осознание этого глубочайшего смысла благой вести есть, таким образом, именно для нас, для людей нового времени, освобождение от кошмара заблуждения, тяготевшего над нашей жизнью, истинно спасительная весть о подлинном, онтологически утвержденном корне нашего бытия как личности.

Тем самым, это новое самосознание человека, даруемое ему благой вестью, означает и совершенно новое сознание его достоинства. В этом последнем отношении благая весть принесла величайшую духовную революцию , когда-либо совершившуюся в мире, – можно даже сказать, единственную подлинную революцию , потому что все позднейшие перевороты, ставившие себе задачей повысить уровень человеческого существования, сознательно или бессознательно черпали свои силы из источника благой вести, осуществляя ее смысл в частичной и всегда искаженной форме. Все позднее провозглашенные «вечные права человека» имеют своим первоисточником дарованное людям через Христа «полномочие» – «власть быть чадами Божиими » (Ев. ). Вопреки всем распространенным и в христианских, и в антихристианских кругах представлениям, благая весть возвещала не ничтожество и слабость человека, а его вечное аристократическое достоинство . Это достоинство человека – и притом всякого человека в первооснове его существа (вследствие чего этот аристократизм и становится основанием – и притом единственным правомерным основанием – «демократии», т. е. всеобщности высшего достоинства человека, прирожденных прав всех людей) – определено его родством с Богом («Его же рода есмы») , тем, что Бог «дал нам от Духа своего », т. е. Богочеловеческой основой человеческого существа.

Идеалы свободы, равенства, братства имеют именно в этом свой подлинный первоисточник. Царские дети – дети небесного Царя – по самому своему существу свободны ; и весь новый Завет, основанный на благой вести, полон напоминаний об этой «свободе славы детей Божиих» и призывов к ней: «к свободе призваны вы, братья» (), ибо «где Дух Господень, там свобода» (). И царские дети, именно в качестве таковых, равны в своем достоинстве; в отношении их не имеет силы различие между эллином и иудеем, рабом и свободным, ибо все они одинаково – дети Божии, или, как говорит апостол, «все и во всем Христос». И, наконец, братство есть, очевидно, отношение между детьми общего Отца; по самому своему существу оно предполагает общее богосыновство. Все притязания позднейшего гуманизма имеют своим первоисточником благую весть о богосыновстве человека, и в последнем лежит их единственное объективное основание. И в этом своем истинном существе принцип гуманизма есть больше, чем притязание или «право» человека. Он есть священная обязанность человека блюсти свое достоинство, оставаться верным своему высокому происхождению. Вся мораль христианства вытекает из этого нового аристократического самосознания человека; она не есть, как думал Ницше (введенный в заблуждение историческим искажением христианской веры), «мораль рабов», «восстание рабов в морали»; она вся целиком опирается, напротив, с одной стороны, на аристократический принцип noblesse oblige , и, с другой стороны, на напряженное чувство святыни человека как существа, имеющего богочеловеческую основу.

Отныне человек почитает и своего ближнего, и самого себя, ибо в глубинах и того, и другого он видит отблеск и присутствие самого Бога. «Ты увидел брата своего – ты увидел Господа своего» – гласит одно из не вошедших в Евангелия, но по внутренним основаниям подлинных «речений» (λογία ) Иисуса Христа (совпадающее с евангельским наставлением, что, насытив алчущего и напоив жаждущего, мы в его лице оказываем любовь и помощь самому Иисусу Христу). И в другом направлении – в направлении самосознания и самопознания, – человек, сознавая свою исконную связь и сращенность с Богом, начинает понимать, что его собственное бытие в его онтологической глубине есть нечто большее, чем замкнутое в себе, «только человеческое» существование. В своих глубинах он открывает присутствие самого Бога. Свое обычное одиночество он с этой новообретенной точки зрения истолковывает, как бл. Августин: «если бы я только увидел себя самого, я увидал бы Тебя» (viderim me – viderim Те), или: «Ты всегда был у меня, только я сам не был у себя ».

Это содержание благой вести, впервые открывшее человеку его подлинное достоинство и тем самым утвердившее святость самой онтологической основы человека – святость начала человечности, – было в историческом предании церкви в значительной мере заглушено и оттеснено противоположным учением о ничтожестве человека (по существу не противоречащим вере в достоинство и святость человека, а лишь восполняющим ее относительно иным моментом, имеющим силу в отношении падшей природы человека) . Именно отсюда проистекает указанное выше роковое историческое недоразумение, в силу которого гуманизм развился в оппозиции к христианскому религиозному сознанию. Мы имеем право и обязанность здесь – именно в связи с изложенным выше крушением безрелигиозного гуманизма – восстановить идею человека, первоначально содержавшуюся с основном смысле благой вести.

Мы должны теперь рассмотреть связь между уясненным смыслом благой вести и значением самой личности Иисуса Христа.

5. Личность Иисуса Христа. Живая основа христологии

Когда в Кесарии Филипповой Симон Петр на вопрос Иисуса, за кого ученики почитают его, ответил: «Ты – Христос (мессия), Сын Бога Живого», то Иисус сказал ему в ответ: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и не кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах» (). Это откровение Божие Симону Петру – как мы теперь сказали бы, этот непосредственный религиозный опыт его, открывший ему подлинное значение личности Иисуса Христа, – есть также и доселе опыт всякого сознания, воспринявшего истинность и величие принесенной Христом благой вести. Этот опыт есть живая основа всей позднейшей христологии. Сердцу, жаждущему истинной веры, недостаточно, из уважения к церковной традиции, принимать «на веру» непосредственно плохо ему понятное, лишенное для него внутренней очевидности, догматически фиксированное христологическое учение церкви; самоочевидность может дать ему только живой религиозный опыт.

Благая весть есть, как мы видели, по основоположному и самому глубокому своему смыслу открытие Богочеловеческой основы человеческого бытия, т. е. открытие утвержденности человеческой личности в самом Боге, а потому одновременно и абсолютной обеспеченности и святости начала личности. Но по самому существу дела такое открытие не может быть простым «утверждением», «учением», «теорией», ибо в качестве простого утверждения или учения это открытие не только было бы мало убедительным, оставаясь, так сказать, голословным уверением, но можно даже сказать, что его форма не соответствовала бы его содержанию. Если бы последняя, абсолютная истина находила свое адекватное выражение в идее, суждении, утверждении, т. е. в некой безлично-общей связи , то это значило бы, что личность должна ей подчиниться , т. е. это значило бы, что личность как таковая, в ее конкретности и неповторимой единственности, совсем не была бы образом и воплощением абсолютной, божественной первоосновы бытия. И наоборот: поскольку личность есть действительно образ и подобие Божие, выражение абсолютной божественной первоосновы бытия, истина об этом не может быть просто утверждением или учением. Она должна быть дана нам прежде всего в форме откровения . Откровение – одно из тех понятий или слов, живой смысл которых стирается от долгого употребления в богословском языке, – есть такое познание, в котором реальность открывается нам в той форме, что сама себя открывает , обращаясь к нам, духовно внедряясь в нас и действуя на нас. При откровении мы имеем познание реальности не через наше умственное овладение ею , а, наоборот, через ее собственное присутствие , через ее активное овладение нами , в силу чего исчезает всякое сомнение в истинности познания. Поскольку же сама эта реальность – сам Бог – есть реальность порядка личного или, точнее, есть реальность, о несказанной природе которой мы можем судить лишь через ее подобие и воплощение – человеческую личность, – ее явление само возможно в единственно адекватной ей форме – в форме личности . Иными словами: если личность есть подлинно образ и подобие Бога, то она, и только она одна, есть единственно адекватное выражение истины. Поэтому истина о Богочеловечестве – что есть, как мы видели, последний глубочайший смысл благой вести – могла быть открыта людям только личным существом, которое в лице себя самого явило людям эту истину и могло о себе сказать: «Я есмь путь, истина и жизнь». Вот почему вера в истину благой вести неизбежно должна выразиться в вере в саму личность, явившую в своем лице эту истину. В этом состоит принципиальное отличие Христова откровения от всяких религиозных или философских учений, даже близких к нему по своему содержанию (в том числе и платонизма, о близости которого к христианству мы уже упоминали выше).

Слово или понятие «истина» имеет, с чисто философской точки зрения, два весьма различных смысла. ближайшим образом есть совпадение или соответствие содержания нашей мысли с реальностью, на которую она направлена, т. е. с предметом. Истина в этом смысле полезна нам тем, что помогает ориентироваться и правильно действовать во внешнем мире; на этом основано благотворное прикладное значение науки как основы технического (в широком смысле) овладения миром. Но обладать «истиной» в этом смысле нам еще мало. Прежде всего, неустранимое сомнение – представленное в философии скептицизмом – постоянно подтачивает значение для нас истины в этом смысле утверждением, что мы при этом овладеваем чем-то, что само по себе есть мираж, т. е. есть не «истинное», а только мнимое, призрачное бытие. Эта точка зрения совсем не есть вычурное, искусственное создание человеческого ума. Вся восточная часть человечества в значительной мере еще доселе уверена, что познание внешнего мира не только не имеет особой цены, но прямо уводит нас на ложный путь; и западный мир, видя, к каким гибельным последствиям приводит его в конечном счете технический прогресс, основанный на научном познании внешней реальности, начинает теперь испытывать то же чувство. «Истина», способная привести к разрушению жизни, – истина, подтачивающая самые основы нашего бытия, – такая истина в каком-то другом, более существенном смысле вообще совсем не есть истина . В своем основном, первичном смысле истина есть не внешнее раскрытие реальности через нашу мысль, а такое ее самораскрытие или откровение в нашем самосознании, через которое мы преодолеваем шаткость нашего бытия, приобщаясь изнутри к подлинной реальности . Истина есть приобщение к свету, внутренняя озаренность нашего сознания, открывающая нам правильную, осмысленную, «истинную» жизнь. Обладание истиной в первом смысле делает нас «учеными», «образованными», но оставляет нас беспомощными; истина во втором смысле дарует нам мудрость . Но такая мудрость дана не в отвлеченном суждении, а только в образце личной жизни .

Но соотношение, которое мы сейчас пытались выразить, само, в свою очередь, не есть некая отвлеченная, философская теория; оно дано живому религиозному опыту – тому конкретному чувству правды, которое говорит нам, что живая личность – если можно так выразиться – истиннее всякой отвлеченной мысли, т. е. что истина в своей основе есть не суждение, а живое бытие , данное в форме личности. Вне всяких философских теорий мы можем выразить соотношение между личностью Иисуса Христа и содержанием Его откровения весьма просто и убедительно. Весть о нашем богосыновстве, о нашей исконной принадлежности к царству нашего Отца Иисус Христос не просто принес нам, в качестве вестника, который сам не имел бы отношения к этой вести, ибо как, в этом случае, могли бы мы поверить истинности этой вести? Напротив, Он Сам Своей личностью удостоверяет эту истинность , ибо сама Его личность есть наиболее адекватное конкретное воплощение этой вести. Дело обстоит так, как если бы зов вернуться на родину был обращен к нам человеком, который сам пришел к нам с этой родины . Содержание благой вести, которую он принес, подтверждается всем его обликом, всеми его действиями, как бы самим его голосом, который мы воспринимаем как знакомый и который будит в нас уснувшие воспоминания о нашей родине. Как это описывает притча Евангелия Иоанна, «истинный пастырь входит дверью», т. е, проникает к нам через то место нашей души, которое само свободно открывается ему навстречу. «Ему привратник отворяет, и овцы слушают голоса Его, и Он зовет своих овец по имени, и выводит их… и овцы за ним идут, потому что знают голос Его » (Ев. ).

Но одним этим удостоверением или живым подтверждением принесенной им благой вести еще не исчерпывается значение для нас личности Иисуса Христа. Будучи сама живым воплощением той реальности, которую она возвещает, она обладает и силой этой реальности; от личности Иисуса Христа исходят силы, помогающие нам не просто воспринять, услышать эту весть, но и пойти ей навстречу, подлинно реализовать заключающийся в ней призыв. Тот, кто принес нам благую весть – зов с родины – и удостоверил своей личностью ее истинность, имел вместе с тем полномочие и силы действенно привлечь нас на родину , влить в нас духовные силы, необходимые для этого возврата, для преодоления нашей обособленности. Через Иисуса Христа мы не только услышали обращенный к нам, блудным детям, зов Отца Небесного вернуться в Отчий дом; через Него, через Его личность на нас изливается поток божественной любви, подающий нам силы последовать этому зову. Другими словами, содержание благой вести не исчерпывается только открытием, что у нас есть приют на родине, в доме нашего Отца; к этому присоединяется еще и то, что этот любящий Отец сам, через посредство Иисуса Христа, действенно привлекает нас к себе, помогает нам вернуться на родину, что мы были бы не в состоянии сделать собственными силами (подобно тому, как, например, обнищавший, бессильный, опустившийся эмигрант был бы не в силах сам вернуться на родину, несмотря на услышанный им зов).

На живой реальности этого впечатления от личности Иисуса Христа, этого видения в нем самом воплощения Божественной Истины и Любви, основано христианское учение, ставшее средоточием христианской веры. Надо сказать, что оно до такой степени стало средоточием христианской веры, что иногда даже заслоняет собой, вытесняет из сознания само содержание принесенной Христом благой вести – содержание, в котором лежит его собственное объективное обоснование. И в этой форме сама христология грозит выродиться в отвлеченное учение , что особенно противоестественно для религиозного сознания, сосредоточенного на восприятии личного облика Божественной Истины. В нашу задачу не входит богословское истолкование этого учения. Для нас поэтому достаточно того, что нам только что уяснилось.

Из сказанного само собой следует, что новая, утвержденная Христом, радостная жизнь человека в неразрывной связи с Богом или в Боге стала, тем самым, жизнью с Христом или «во Христе». Благая весть как открытие богочеловеческого существа человеческой жизни и, тем самым, преодоление жизнечувствия одиночества и нищеты – эта благая весть стала живой силой нашего бытия через сознание – и через самый факт – нашего вечного внутреннего общения с Христом. Ввиду адекватности откровения Христова реальности самого Бога или – что, как мы видели, есть то же самое – ввиду того, что Его личность есть адекватное воплощение самой живой Истины, самого Бога – наша жизнь с Богом или в Боге, наша утвержденность в Богочеловеческой основе бытия совпадает с утвержденностью нашего бытия в самой личности Христа. Нет надобности в позднейших сложных доктринах о личности Христа, чтобы непосредственно восчувствовать правду Его слова: «Я и Отец – одно».

6. Церковь Христова

И, наконец, отсюда следует еще одно. Открытие новой богочеловеческой основы человеческого бытия, благая весть о том, что человеческая душа своими корнями укреплена в Боге и имеет вечное питание в благодатных силах Божиих, в «хлебе жизни», «дающем жизнь миру» (Еван. ), и в «источнике воды, текущей в жизнь вечную» (Еван. ), – эта благая весть, явленная в личности Христа, открывая как бы совершенно новое измерение, новый горизонт человеческого бытия, тем самым утверждает и новую форму человеческого общения .

Если и здесь исходить прежде всего из чисто исторического аспекта, то мы должны вспомнить, что благая весть была принесена не отдельным, изолированным, абстрактно взятым «личностям», а народу Израильскому , и была последним завершением и осуществлением обетований, данных ему Богом. Этому нисколько не противоречит, что эта весть была, вместе с тем, предназначена для всего человечества и всего мира, ибо, по уже упомянутому нами пророческому сознанию, возрождение Израиля в «царстве Божием» должно было быть и его объединением со всеми народами в одну общую семью. Но в обоих этих аспектах – национальном и универсальном – благая весть была не вестью о каком-либо новом состоянии отдельных человеческих «душ», а вестью именно о наступающем или открывшемся для людей «царстве», о рождении или раскрытии нового общения , нового коллективного организма. Услышавшие и воспринявшие благую весть об утвержденности их бытия в Боге тем самым явились членами и частями того священного, освященного Самим Богом «народа», каковым, по обетованию, был с самого начала избранный народ израильский. И апостол мог применить к христианам основную идею Израиля как народа, избранного Богом. «Вы – род избранный, царственное священство, народ святый, люди, взятые в удел, чтобы возвещать совершенства призвавшего вас из тьмы в чудный свой свет» (1 Посл. Петра 2, 9).

Эта чисто историческая сторона благой вести, в которой она примыкает к ветхозаветному представлению об Израиле как избранном народе Божием, вместе с тем согласуется с самим – изложенным выше – существом благой вести. Открытие бесконечной полноты богочеловеческой основы человеческого бытия означало, как уже не раз было упомянуто, преодоление одиночества, покинутости, сирости человека; но, тем самым, оно означало преодоление изолированности, замкнутости в себе единичного человека, индивида. Дети единого Отца, вернувшиеся в дом Отца и совместно. Его обитающие, естественно, составляют единую семью – семью в глубоком, древнем смысле этого слова, в котором она есть единый коллективный организм, единое духовное существо, как бы имеющее общее питание и более того – почти какое-то общее кровообращение. Если , как мы видели, есть не отрешенная от человека трансцендентная инстанция, а имманентный источник, имманентная основа самой человеческой жизни, то все соучастники этой богочеловеческой основы не изолированы друг от друга, а внутренне слиты между собой. С открытием этой глубинной бесконечной богочеловеческой основы человеческого бытия совершенно меняется сама структура человеческого общения: в силу единства и общности для всех людей этой глубинной их основы общение есть не внешнее соприкосновение человеческих существ, а выражение их общей укорененности в едином живом целом. А так как живым, зримым воплощением этой общей богочеловеческой основы является Иисус Христос, и так как эта основа переливает в нас свои силы через Него, то единство участников богочеловеческой жизни есть их единство «во Христе», и Христос мог открыть людям: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь… Я есмь лоза, а вы – ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода» (Еван. ) .

В этом заключается реальность Церкви Христовой – не как учреждения или организации, умышленно основанной Христом или Его учениками по Его повелению, а как таинственного богочеловеческого коллективного организма, выросшего органически из божественной силы, влившейся в мир через Христа и живущего этой силой. И потому благая весть, будучи вестью о богочеловеческой основе человеческого бытия, есть, тем самым, весть о чем-то даже большем, чем братство людей, – о внутренней спаянности и сплоченности участников богообщения в одном незримом, но реальном живом организме. Здесь не место – и нам нет надобности – исследовать многообразные возможные смыслы, в которых употребляется понятие «церкви»; как это вообще бывает в области религиозной жизни – в области живой истины, которая по самому существу своему есть полнота разнородных и противоположных определений, – едва ли не каждое из таких господствующих, распространенных разных пониманий «церкви» содержит в себе элемент истины и по существу совместимо с другими. Мы только оговариваемся, что здесь, в связи нашего размышления, мы разумеем под церковью незримую, внешне не определимую, потенциально универсальную «общину святых», – а это значит, общение в святости – как единое, слитное богочеловеческое бытие, объемлющее все человеческие души, поскольку они имеют вообще освященную Богом и укорененную в Боге глубину. Существенно для нас здесь одно. Если в поверхностном, неосвященном и не пронизанном Богом слое своего бытия – в «мире» – каждый человек есть особое, изолированное, внутренне одинокое существо и должен сам нести свои нужды и скорби, то изнутри или в глубине – в открывшейся ему через благую весть богочеловеческой своей основе – люди (пользуясь прекрасным старинным образом) подобны листьям единого дерева, которые через общий ствол и общие корни питаются общим животворящим соком.

Так благая весть открывает человеку, что все его привычные представления о строении жизни, основанные на чувственном восприятии и рассудочном осмыслении внешней структуры его бытия в мире , неадекватны подлинному, глубинному существу его бытия. Поскольку человек уверовал в благую весть, проникся ею, отдался действию благодатных сил, изливающихся на него вместе с этой вестью, он является участником совсем особого, именно богочеловеческого, и потому блаженного и благодатного бытия, и участие в этом бытии образует основу и истинную сущность всего человеческого существования. Это есть та истина его бытия, которая есть «путь и жизнь», и эта жизнь есть та божественная «жизнь», которая, по слову пролога Евангелия Иоанна, есть «свет человеков ».

Благая весть есть, тем самым, весть об укорененности человеческой жизни в свете божественного Логоса . Но именно этот божественный, т. е. по своей внутренней природе всемогущий в своей всеблагости свет , открытие которого составляет содержание истинно благой вести, светит все же, как мы уже знаем, во тьме . Это возвращает нас к основной теме нашего размышления.